Аня из Авонлеи - Страница 79

После чая они снова вернулись в сад, где Пол, к своему удивлению и восхищению, смог познакомиться с эхом, в то время как Аня и мисс Лаванда беседовали на каменной скамье под тополем.

— Значит, осенью ты уедешь, — сказала мисс Лаванда с грустью. — Мне надо бы радоваться за тебя, Аня, но я отвратительно и эгоистично печальна. Мне будет так не хватать тебя. Иногда мне кажется, что вообще не стоит ни с кем завязывать дружбу. Друзья появляются, а потом уходят из твоей жизни, оставляя рану, которая хуже, чем та пустота, что была до их появления.

— Это слова мисс Элизы Эндрюс, а совсем не мисс Лаванды, — возразила Аня. — Ничего нет хуже пустоты… а я совсем не ухожу из вашей жизни. Ведь есть на свете такие вещи, как письма и каникулы. Дорогая, вы выглядите такой бледной и усталой.

— О-хо-хо-хо! — усердно продолжал Пол, стоя на каменной ограде, — не все его крики были мелодичны, но назад они возвращались серебряными и золотыми звуками, в которые превращали их сказочные алхимики за рекой.

Мисс Лаванда сделала нетерпеливый жест своими красивыми руками:

— Я устала от всего… даже от эха. Ничего нет в моей жизни, кроме эха — прекрасного и насмешливого эха утраченных надежд и радостей. Ах, ужасно, что говорю такое, когда принимаю гостей. Просто я старею, а это мне вредно. Боюсь, к шестидесяти я стану ужасной ворчуньей. Но возможно, все, что мне нужно, это коробочка пилюль от хандры.

В этот момент Шарлотта Четвертая, которая куда-то исчезла после чая, вернулась и объявила, что на пастбище мистера Джона Кимбела красно от ранней земляники. Не хочет ли мисс Ширли пойти и набрать немного к чаю?

— Отлично! Земляника со сливками! — воскликнула мисс Лаванда. — О нет, я не такая старая, как предполагала… и не нужны мне никакие пилюли от хандры! Девочки, возвращайтесь с земляникой, и мы будем пить чай прямо здесь, под тополем. Я все приготовлю к вашему возвращению.

И Аня с Шарлоттой Четвертой отправились на пастбище мистера Кимбела — отдаленную зеленую поляну, где воздух был мягким, словно бархат, ароматным, словно клумба фиалок, и золотистым, словно янтарь.

— Ах, какой душистый и свежий воздух! — Аня вдохнула полной грудью. — У меня такое чувство, будто я пью солнечный свет.

— Да, мэм, у меня тоже. У меня точно такое же чувство, мэм, — закивала Шарлотта Четвертая, которая сказала бы то же самое, если бы Аня сообщила, что чувствует себя как пеликан на пустоши.

Каждый раз, когда Аня покидала Приют Эха, Шарлотта Четвертая спешила в свою комнатку над кухней, где перед зеркалом старалась говорить, смотреть и двигаться, как Аня. У Шарлотты еще не было оснований гордиться тем, что она преуспела в своих стараниях, но "усердие — мать удачи", как учили Шарлотту в школе, и бедняжка с излишней доверчивостью надеялась, что со временем ей удастся перенять и этот грациозный поворот головы, и эту мимолетную звездную вспышку глаз, и эту удивительную походку, напоминающую покачиваемую ветром гибкую ветку. Шарлотта Четвертая восхищалась Аней от всего сердца, хотя совсем не потому, что находила ее такой уж красивой. Прелесть алых щек и черных кудрей Дианы Барри была гораздо больше по вкусу Шарлотте, чем очарование лунного света сияющих серых глаз Ани и неярких, вечно меняющих свой оттенок роз на ее щеках. Но…

— Но я больше хотела бы походить на вас, чем быть красивой, — сказала она Ане откровенно.

Аня засмеялась, выпив из этой дани мед и отбросив жало. Она привыкла встречать со смешанным чувством те комплименты, которые делали ей. Общественное мнение никогда не было единодушным в том, что касалось Аниной внешности. Люди, которые слышали, как ее называют красивой, встретившись с ней, часто бывали разочарованы. Люди, которые слышали, как ее называют некрасивой, видели ее и удивлялись, где были глаза у тех, кто не нашел для нее слов восхищения. Сама Аня никогда не верила, что имеет право называться красивой. Глядя на себя в зеркало, она видела лишь бледное личико с семью веснушками на носу. Зеркало не могло показать ей ни неуловимой игры чувств, то и дело вспыхивавших розоватым освещающим пламенем в ее чертах, ни очарования мечты и смеха, сменявших друг друга в ее больших глазах. Не будучи красивой ни в каком строго определенном смысле слова, Аня обладала тем неизъяснимым обаянием и необычностью внешности, которые оставляли у всех видевших ее приятное чувство удовлетворения ее девичьей прелестью, со всем заложенным в ней потенциалом будущего развития. Самым привлекательным в ней была именно аура возможности, окружавшая ее, — та сила будущего совершенства, которая уже сейчас присутствовала в ней. Она, казалось, жила в атмосфере того, чему еще только предстояло произойти.

Собирая землянику на залитой солнцем поляне, Шарлотта Четвертая рассказывала Ане о своих опасениях относительно мисс Лаванды. Добросердечная маленькая служанка была искренне обеспокоена состоянием своей обожаемой хозяйки.

— Мисс Лаванда нездорова, мисс Ширли, мэм. Я уверена, что это так, хоть она и не жалуется. Она давно сама не своя, мэм… с того самого дня, как вы прошлый раз приходили сюда с Полом. Она, должно быть, простудилась в тот вечер, мэм. Когда вы ушли, она до поздней ночи ходила по саду в легкой шали. На дорожках было много снега, и я уверена, что она простыла, мэм. Вот с тех пор я и заметила, что она какая-то усталая и унылая. Ей, похоже, ничто теперь не интересно, мэм. Она теперь не играет в гостей, не готовит для них. Только когда вы приходите, она делается чуточку повеселее. А самый скверный знак, мисс Ширли, мэм… — тут Шарлотта Четвертая понизила голос, словно собиралась сообщить о каком-то крайне непонятном и тревожном симптоме, — то, что она никогда теперь не сердится, если я что-нибудь разобью. Вот вчера, мисс Ширли, мэм, я разбила ее зеленую с желтым вазу, которая всегда стояла на книжном шкафу. Бабушка мисс Лаванды привезла эту вазу с собой из Англии; мисс Лаванда ею ужасно дорожила… Я вытирала с нее пыль, осторожнее некуда, мисс Ширли, мэм, а она выскользнула у меня из рук, вот этак, прежде чем я успела ее подхватить, и разбилась на сорок миллионов кусочков. Знали бы вы, как я боялась и горевала. Я думала, что мисс Лаванда будет меня ужасно ругать, и уж лучше бы так, чем то, как она это приняла. Она только вошла, почти даже и не взглянула и сказала: "Ничего, Шарлотта. Собери осколки и выброси". Именно так, мисс Ширли, мэм, — "собери осколки и выброси", как будто это не была ваза, которую ее бабушка привезла из Англии. Ох, нездорова она, нездорова, и мне ужасно тяжело от этого. О ней и позаботиться-то некому, кроме меня.